[01091939]

Обещанный смаколык


Отчет уполномоченного министра А. Розенберга
при войсковой группе «Зюйд» капитана профессора Г. Коха
о социально-политическом положении Украины
30 сентября 1941 г.
Секретно
Советское наследие на Украине
С тех пор, как мы заняли Украину, даже последние сторонники советов начинают понимать, что военная мощь большевизма сокрушена. С бегством представителей советских властей началась их компрометация, о масштабах поражения большевизма свидетельствуют движущиеся по дорогам бесконечные колонны военнопленных, попытки оживить его прекращаются даже со стороны специально для этого подготовленных партизан.
Население Украины в своей наибольшей части оказалось настроено антибольшевистски и свое политическое будущее видит почти исключительно на стороне стран оси, и прежде всего на стороне великого германского рейха. На многочисленных собраниях возникают стихийные беседы об «Адольфе Гитлере» как о великом фюрере и освободителе. Матери учат своих детей, чтобы те обращались к немецким солдатам со словом «дядя». Крестьяне и крестьянки возлагают ежедневно (по своей инициативе) свежие цветы на могилы немецких солдат.
Вместе с тем ни военное уничтожение советской власти, ни политическая близость населения к странам оси не исключают того, что большевизм объективно оставил глубокие следы в стране. Эти следы материального и духовного порядка, они распространены более или менее равномерно в городах и сельской местности, от них не свободны все жители – даже самые лояльные и обладающие, в самой большой степени, национальным самосознанием.
Однако с политической солидарностью с бывшим режимом это не имеет ничего общего. Некоторые из вышеупомянутых «следов» могут сосуществовать с мероприятиями по преобразованию этих территорий.
Материальные последствия большевизма на Украине
Они проявляются, с первого взгляда, в печальных изменениях, прошедших с известной с давних пор понтийской картиной ландшафта. На горизонте не виднеются купола церквей в форме луковицы, на лугах не пасутся лошади. То, что можно увидеть из домашнего скота, все исхудавшее и калечное. Хотя огромные поля пахотной земли смотрятся более выигрышно по сравнению с узкими полосками крестьянской земли в прошлом, выглядевшей словно ремни, вырезанные на местности, однако эти громадные пшеничные поля невероятно забиты сорняками, хлеба со скудными колосьями ниже, чем прежде. Вместо былых крестьянских полосок земли, засеянных только пшеницей, теперь в глаза бросаются и другие культуры: рапс, хмель, подсолнухи и кукуруза.
В обедневших деревнях возле хат отсутствуют все хозяйственные постройки. Сараи, амбары, хлева снесены и использованы в качестве строительного материала в колхозах. Ни возле хозяйственных построек, ни возле домов нет никаких заборов, нет даже живой изгороди. Приземистые хаты крестьян, когда-то выбеленные в белый с синевой цвет, всегда чистые и опрятные, теперь в трещинах, в глиняных пятнах и разводах.
Какие-либо попытки привести эти дома в порядок были невозможны или по финансовым причинам, или могли быть истолкованы как признак принадлежности к кулачеству.
Знаменитые украинские небольшие хозяйства, так называемые, «хутора», которые раньше утопали в деревьях и пчелиных ульях, теперь совершенно исчезли: они или «замолочены» - такое выражение здесь распространено для домов, хозяева которых умерли или отправлены в ссылку, или же «раскулачены», то есть заселены многими семьями из переселенцев, взрослые члены которых работают в колхозе, а их многочисленные дети играют в грязи на прилегающей к хутору территории.
Ручьи, речушки и реки заболочены и заросли камышом. В стороне от военных дорог (используемых сухопутными войсками вермахта) все мосты в аварийном состоянии. Регулирование воды в реках или осушение болот здесь никому неизвестны, даже в том скромном объеме, какой был известен в царское время.
Проложенные на местности новые советские автомобильные дороги выглядят чрезвычайно неорганично: не говоря уже о технических недостатках (недостаточная подстилка для дорожного полотна, трещины асфальта и не выровненная его поверхность) эти дороги безнадежно теряются на местности, по которой они проходят, проложены они, в основном, по геометрическим расчетам, так сказать, с помощью линейки. Деревья, придорожные канавы, какой-либо уход за дорогами (домики для дорожных обходчиков) отсутствуют почти полностью. Зато на дорожных перекрестках стоят скамьи для отдыха в виде грибков, очевидно для усталых пешеходов-путников.
Однако над всем этим буйствует природа. Деревни, целые железнодорожные полотна и многие асфальтированные дороги часто просто исчезают в вихре камыша, кукурузы и чертополоха. И громадных шестов хмеля, которые простираются на километры и в разгар лета делают равнинную местность необозримой. Из некоторых крестьянских домов я не мог видеть дальше, чем на пять метров, поскольку кукурузное поле (или чертополох) у них подходит под самые окна.
Печальная задумчивость ландшафта вокруг всех большевистских новостроек происходит от дефицита деревьев: в противоположность жизнерадостным украинцам большевизм – как турок – проявляет непонимание значения этого подарка природы и поэтому на лишенной деревьев совершенно голой местности открыто виднеются постройки колхозов, новые или давно обветшалые здания школ, ярко-красные здания партийных учреждений и напыщенно-претенциозные бензоколонки.
Почти невыносим вид большевистских кладбищ. Выкрашенные в красный цвет или давно выцветшие простые доски на участке земли без деревьев и без любви. Даже могилы советских солдат и могилы их массовых захоронений (оставшиеся после недавних боев) на местности не видны, так как не имеют какого-либо символа, даже без земляного холмика, здесь и там обозначены только полевым камнем. Характерным является также то, что и население ни в каких формах не проявляет заботы о воинских могилах своей бывшей армии.
Отсутствие понимания и стремления заботиться о ландшафте не просматривается также и в городах. Все, что осталось из жилых и административных зданий со времен царизма, теперь в аварийном состоянии, покосилось и зашарпано. Новые здания, в основном, больше напоминают незаконченные строительные площадки, чем пригодные для жилья постройки: в кирпичной кладке щели не заделаны раствором, окна без занавесок, балконы только обозначены (намечены), парадные без входных дверей, лестницы без перил, но зато в середине фасада две или три полуутопленные колонны, которые, впрочем, при более близком рассмотрении часто оказываются бутафорией. Даже представительские советские административные здания в Киеве частично оформлены фальшивыми фасадами.
Часто можно видеть веревки с вывешенным порванным бельем, облезлый телефонный кабель, чаны с мусором, играющих детей и завывающие граммофоны. Печные трубы здесь дымят редко: то, что называется обедом, готовится здесь или в (единственной) комнате на «примусе» - примитивной керосиновой горелке, - или на покрытом черным шлаком дворе на открытом огне.
Подъездные пути нередко отсутствуют даже при самых больших новостройках, которые расположены непосредственно среди буйной растительности, путь к ним проходит часто через насыпные земляные откосы, пшеничные поля и мусорники, которые часто используются в качестве клозета или канализации.
Магазины, не говоря уже о торговых улицах, может быть, за исключением Киева, отсутствуют почти полностью во всех до сих пор оккупированных городах. То здесь, то там можно увидеть фирменную вывеску «Сельмаг» или «магазин» - одна из форм государственной потребкооперации. Здесь и там можно встретить надпись над дверью «Парикмахерская» или «Пошивочная мастерская» (ремесленники работают здесь в государственных мастерских) - и это все. В лавках и магазинах в продаже товары только самые дешевые и низко качества.
Зато в каждом, даже небольшом, населенном пункте имеются парк площадь для митингов с трибуной для оратора и памятники большевистским государственным деятелям. Парк захламлен грязью, обрывками газетной бумаги, семенной шелухой и остатками пищи. Раньше площадь была оформлена декоративными пристройками, выкрашенными в красный цвет, но теперь дерево под воздействием погоды выветрилось, поблекло и частично пошло на растопку печей.
Когда-то ярко-красная трибуна теперь шатается, красная лесенка для оратора должна заменяться стремянкой. Официальных государственных памятников имелось два вида: они сооружались или на каменных постаментах, оставшихся с царских времен, или строились заново. В обоих случаях они были из обычного гипса.
Неописуемые масштабы большевистского обнищания. Одежда населения состоит из заплатанных тряпок. Среди 600 сельских старост, которых мне пришлось увидеть, я не увидел ни одного, который был бы одет лучше, чем самый бедный бродяга в Германии. Из-за затхлой соли, оставшейся лежать где-то на железнодорожной станции, возникла стычка между бесконечными колоннами крестьян, которые сбежались со всей округи, чтобы затем тащить на себе домой несколько миль с этим дорогим для них запасом на зиму.
Перед мельницами и прессами для изготовления постного масла в сельской местности толпятся женщины – они принесли на себе зерно или рапс, и терпеливо ждут день и ночь, пока их сокровище будет переработано. И они смогут понести домой свою часть муки или скудную полагающуюся им бутылочку постного масла, а до дома идти целый день.
Необходимо совершить многокилометровую поездку, а точнее совершить многокилометровый поход пешком, чтобы обменять на бутылку керосина или пару старых брюк, или какую-либо кухонную утварь, плоды, выращенные в поле.
Обнищавшее население то и дело ведет поиски на местах закончившихся боев, чтобы подобрать там какой-нибудь ремень, выброшенную сумку для боеприпасов, обрывок материи. В домах, принадлежавших сбежавшим евреям, люди копошатся как термиты в поисках остатков предметов обихода или одежды. И нет здесь ни одной бесполезной тряпки или предмета домашнего обихода, которые не нашли бы своего применения. Когда я в доме одного крестьянина зажег керосиновую лампу (свою собственную, предусмотрительно привезенную с собой), крестьянка прошептала своей дочери: «Такого света я не видела со времен моей свадьбы».
Население крайне нуждается в продуктах питания
На собраниях сельских старост и учителей, на которых мне приходилось присутствовать, питание всех участников состояло из куска черного хлеба и огурцов. Я ночевал у руководителей колхозов и бургомистров поселков, которые не были в состоянии предложить мне горшок молока (кринку молока), у них не было или молока или, в буквальному смысле, посуды для него.
Где-то нам удалось достать из бывшей большевистской тюрьмы, имевшиеся там запасы «обуви»: бесформенные, многократно использованные и вымазанные в грязь тапочки из жесткой резины – остатков старых автопокрышек.
Мы переправили этот груз в ближайшие колхозы и распределили его между крестьянами. Это событие стало радостным праздником для деревни и помогло резко увеличить количество работников и их ежедневную производительность труда. В последующие дни мы не могли просто отбиться от потока людей, который потянулся к нам из всех деревень, жаждущих получить подобную оплату за работу («немецкая валюта»).
Из рассказов населения можно было услышать, что голодные годы 1932-1934 принесли особенно значительные потери среди жителей (вырвали многих из жизни). Передо мной воспоминания о тех годах одной харьковской учительницы. Чтобы купить один килограмм хлеба в хлебном ларьке в г. Харькове нужно было заранее занять очередь и простоять в ней целые дни, предварительно записавшись в списки. Некоторые крестьяне преодолевали многокилометровый путь в Харьков, чтобы хотя бы один раз наесться килограммом хлеба и умереть. В среднем хлебный ларек отпускал три тысячи буханок хлеба в неделю – столько же человек терпеливо стояло в очереди целые ночи, дожидаясь, когда подойдет их очередь, в течение недели.
В то время вымерли целые деревни. О таких деревнях в районах Житомира и Бердичева рассказывали на публичных собраниях достоверные свидетели, соседи этих деревень подтверждают правду этих событий очень спокойно, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся. Случаи каннибализма в то время наверняка имели место, во всяком случае, население называло мужчин и женщин (и указывало на них), о которых в деревнях все говорили, что они ели человеческое мясо, причем те, кого это касалось, не протестовали. Население рассматривает подобные явления как следствие крайней нужды и не осуждает.
О биологических последствиях того голодного времени можно сделать вывод, если взглянуть на колонну идущих советских военнопленных: истощенные в течении долгих лет недоедания, насколько может судить дилетант, в среднем на полголовы ниже, чем были их соотечественники во время Первой мировой войны. В каждой деревне, где мне приходилось бывать, я внимательно присматривался к детям: очень много больных рахитом, золотухой, на коже сыпь, иногда встречаются слабоумные, больные водянкой мозга или глухонемые. Еще более страшными являются случаи, которые не видны поверхностному взору. Почти нет ни одной семьи, в которой в то время не умерло несколько человек из-за недостатка питания. Из моих многочисленных знакомых, которых я знал в 1918-1921 годах, я не нашел никого ни в городе, ни в деревне. Самое большое, что мне удалось, это встретить одного из них, уже ставших взрослыми детей, да и то, тот просил милостыню.
«Большевистскими» являются также манеры и формы обращения (поведения) здешних людей.
А. Одежда, в том числе и образованных людей, не только объективно нищенская, но и сознательно доведенная до запущенного состояния. Бриться, содержать в чистоте свое тело, выстиранный воротник рубашки, начищенные сапоги, чистые ногти – все это считалось до сих пор, очевидно, буржуазными предрассудками. Носовые платки и расчески здесь редкость, плюют и сморкаются прямо на пол. Физические испарения (пот) и запах человеческого тела здесь не регулируются. Уход за зубами производится редко и поскольку везде курят только самый сильный табак (сушенные листья махорки, закрученные в толстую газетную бумагу), это превращает заседания (собрания) даже образованных и высокопоставленных местных работников в суровое испытание нервов для западноевропейца. Подобным образом выглядят и народные собрания крестьян, даже если они проходят под открытым небом.
Во время личных бесед у каждого из бывших советских граждан отсутствуют, обычные для нас, правила поведения и манеры: руки в карманах брюк, вонючий окурок в углу рта, привычка придвигаться к собеседнику вплотную (при этом редко смотрят ему в глаза, в лицо) - все это является здесь обычным тоном при общении даже в лучших и совершенно лояльных кругах. Даже возвращающиеся домой или перевозимые транспортом военнопленные не вынимают изо рта сигарету перед немецким офицером до тех пор, пока их не обругают.
В речи населения исчезли лишь давно известные русские ругательства. Советам удалось искоренить это явление, по крайней мере, в самых злостных его выражениях.
В тех случаях, когда все же ругаются, теперь не упоминают (как прежде) черта или семью (особенно известна при этом мать), а - и это является характерным – упоминаются болезни: холеру, тиф, чахотку.
Женщины здесь не могут выйти за рамки принятых норм приличия. Традиционная привязанность к кухонной плите, семейному роду и церкви (!) остается и теперь все еще не нарушенной. Об ослаблении консервативных традиций даже в больших городах и в бедных кварталах пока ничего не свидетельствует. В остальном, однако, границы между естественными потребностями и сдерживающими нормами приличия размыты довольно сильно и у женщин. Своих детей (младенцев) они кормят, не прикрывая грудь, в присутствии чужих, так же, как они в кругу своих родственников и односельчан отправляют свои естественные надобности, если приспичит, обсуждают свои немногие супружеские тайны или делятся своими семейными ссорами.
В целом, женщины здесь более консервативны и радикальны, чем их мужчины, их ненависть к советской системе на одну ноту сильнее, их стремление к частной собственности на землю на один нюанс больше и их голод на товары значительно более жгучий, в настоящее время они, при господствующем недостатке (отсутствии) мужчин, являются единственными носителями экономической жизни.
Б. Влияние большевизма выдает также и разговорная речь при общении. Совсем не говоря уже о том, что по своему лексическому запасу и по многочисленным речевым оборотам этот язык больше похож на язык (жаргон) фабрич¬ных рабочих, казарм и политической пропаганды, чем на изысканные формы выражения прошлых времен, он содержит в настоящее время также еще ряд понятий, которые раньше были ему чужды.
Так, например, образованные и однозначно антибольшевистски настроенные сельские жители называют мировую войну 1914-1918 годов (не задумываясь) просто империалистической или «царской» войной. Воскресенье даже новые прихожане в церкви все еще называют «выходной», а среди, посещающих священнослужителей, снова появляются люди, которые «крестят» своих детей или же «венчаются», то есть создают семью церковным браком. На собрании рабочих на одном из заводов наш агитатор призвал присутствующих «продавать» свой труд немецкому правительству, после этого другой выступающий высказал глубокую благодарность за освобождение «германскому народу и его великому фюреру товарищу Гитлеру!»
Новая речь имеет, впрочем, и хорошие стороны: молодое поколение бывшего Советского Союза переняло, наконец, в противоположность своим предкам, метрическую систему счета и считает теперь не в верстах, а в километрах, не в пудах, а в центнерах. Особые трудности для наших переводчиков создает то обстоятельство, что некоторые обычные в прошлом славянские слова, обозначающие качество и степень, благодаря советской пропаганде доведены почти до потери своего смысла. Там, где раньше говорили скромно «большой», теперь большевик скажет слова, появившиеся под влиянием американизированной пропаганды, склонной к преувеличениям, «максимальный», «гигантский» или «колоссальный».
Военнопленные, возвращающиеся домой, в беседах со мной говорили, что они не «очень» устали, а «истощены от усталости до крайней возможности». Прежде скромно назвавшийся рабочим, производящим подготовительную (предварительную) работу, здесь теперь называется «бригадиром», пекарня – «хлебозаводом», деревенская лавка – «универсальным магазином». Перед лицом таких очевидных, но внедрившихся в массы населения склонностям к преувеличениям, возникает опасность (даже при лучшем переводе), что стиль нашей речи, наших приказов и письменных документов будут выглядеть слишком трезво и скромно. Поэтому она может импонировать не резкостью тона, а исключительно благодаря точности содержания.
Духовные последствия большевизма на Украине
Население все еще совершенно не самостоятельно и исполнено страха.
Я встречал деревни, в которых даже заказ пастуха для домашнего скота никто не решался сделать лишь на том основании, что «начальство» еще этого не приказывало.
Редактор одной национальной украинской газеты спрашивал меня, можно ли ему что-нибудь написать о Тарасе Шевченко (великом украинском поэте) При сдаче оружия иногда приносят самодельные, похожие на винтовки, детские игрушки.
Основной страх состоит в опасении, что большевистская система вернется снова. Хотя населению импонируют немецкие танки и летчики. Но разве здесь в течении трех десятилетий не менялась около 15 раз власть, в том числе немецкая? И разве не шепчут евреи о большой англосаксонской – советской коалиции против Германии? Здесь от всего сердца желают немцам победы, но разве не находятся все еще сотни тысяч украинских мужчин в советской армии и тюрьмах? Не являются ли они заложниками в руках Москвы?
О паническом страхе перед большевизмом свидетельствует такое, понятное только знающему язык, обстоятельство: население избегает с суеверным опасением произносить слова «советы» или «большевик». Оно употребляет эвфемизмы «прежнее правительство» или указывая взмахом руки на восток, говорит коротко «те». Немецкая пропаганда и немецкие власти должны чаще подчеркивать, что возвращение большевизма исключено.
Там, где население проявляет самостоятельность и отсутствие страха, это происходит, прежде всего при осуществлении жизненных интересов каждого – при сборе урожая, во время посевных работ, при прятаньи скота от вражеской реквизиции, при защите от партизан (однако не в тех случаях, когда партизаны совершают свои атакующие налеты) и в прочих подобных формах борьбы за личную собственность.
О больших проблемах провинциального и общегосударственного характера здесь думают лишь немногое интеллектуалы или нелегально проникшие сюда эмигранты. Интересы самого населения замыкаются масштабами деревни, района и ближайшей ярмарки.
В тех случаях, когда оно берется за дело, получается это у него ловко и хитро, с выдумкой и логично оправдано. Это проявляется и при собирании ранее растасканных деталей машин, при восстановлении разрушенных церквей, при новом открытии школ, а также в различных секретах и хитростях, какие имеются у населения по отношению к новому порядку.
У населения отсутствуют привычные для Западной Европы нравственные нормы.
Разница между правом и нарушением права, между понятиями «мое» и «твое», между правдой и ложью, в значительной степени размыта. Вместо этого здесь точнее определяются более примитивные различия между понятиям «выгодно» и «невыгодно», между «немного нищеты» и «еще меньше нищеты». Вся сумма народных и государственно-гражданских обязанностей сводится в одно элементарное желание: не дать (не допустить) государственной машине достать себя. Советское государство рассматривается как стихийное бедствие, избегать которого хотя и очень опасно, но выжить можно. Некоторые из принятых здесь «этических» норм можно рассматривать как непосредственные последствия советской системы: большевистский уголовный кодекс преследует за халатность в работе, за простое опоздание на работу или за невыполнение назначенных «норм» так же сурово, как за убийство и нанесение смертельных травм, а именно, таких нарушителей наказывают длительным тюремным заключением.
Ничего удивительно в том, что такие преступления как грабеж, воровство и мошенничество, в конечном счете даже в самом народе оценивают так же, как и «саботаж», состоящий из лени и халатности.
Другие формы здешнего одичания можно объяснить только нищетой и бедностью. Играющие дети крадут и отбирают друг у друга во время своих организованных походов в поле (речь идет о выброшенных, но еще с остатками жира на стенках, немецких консервных банках, о корках хлеба, о колбасных очистках) потому, что они голодны. Две женщины живут в очевидной бигамии с одним и тем же мужчиной под одной крышей, потому что кормит обеих.
Запрещенная здесь торговля путем натурального обмена товаров разрушает все постановления и распоряжения зарплаты на определенном уровне и всю политику цен, поскольку обмен товаров считается единственно «реальной» торговой сделкой.
Профессиональной проституции и даже организованной проституции здесь нет, но за буханку хлеба, банку консервы или за хорошее белье здесь непорочность и неиспорченность могут заколебаться.
Нанесен ущерб понятию труда земледельца. Славянин, живший испокон веков на плодородной земле, в общем, иначе относиться к своему труду, чем немецкий крестьянин, борющийся с болотами и дюнами. Что же касается украинца, то здесь следует к тому же добавить, что в течении веков его обманывали, отбирая у него результаты его труда. Татары, русские, поляки, большевики с помощью оружия забирали у него в виде налогов все, что он производил, и это привело к почти полному исчезновению заинтересованности в развитии производительности труда выше средних усилий. В конце концов, колхозная система деградировала, [снизила] труд свободного крестьянина до уровня обычной барщины и поддерживала его производительность труда только с помощью самых суровых наказаний. С приходом немецкого вермахта здесь сразу произошел перелом – как раз в этом году собран почти весь урожай – без машин, почти без мужчин, из-за боев в очень сокращенные сроки только ручным трудом стариков, женщин и детей.
Причина – надежда на собственную землю, а также благодарность вермахту, к которому здесь испытывают уважение (а не собачий страх). Все будет зависеть от того, как будем обращаться с этим населением – пойдет ли оно наметившимся путем или же снова опуститься в дремотное состояние подневольного труда.
То, что украинец, в общем говоря, не так чувствителен к силе, как к приманке к пробуждению его личных интересов, - он доказал это в течение веков.
Проблема украинского усердия или лени не разрешится ни с помощью тюрем «советов», ни стахановскими методами. Это можно сделать так, как у украинцев, занятых выращиванием хлеба в Канаде и в рейхе – только посредством воспитания и справедливой оплаты.
Население не располагает информацией о немцах и, особенно, о национал-социализме.
В общих чертах, среди друзей и врагов распространено представление о немецком военном искусстве и немецкой технике. В библиотеке одной из бывших военных академий (советских) я нашел классический труд о войне Клаузевица в русском переводе, сразу целую дюжину экземпляров (довольно зачитанных). В библиотеках всех крупных фабрик рядами стоят немецкие книги или их переводы. Советские «бригадиры» (рабочие, производящие подготовительную работу) и даже еврейские мастера цехов показывали с гордостью на имеющиеся в распоряжении немецкие машины и оборудование. Но на этом, кажется, знание о рейхе исчерпываются. В беседах с пленными и даже с лояльными жителями проскальзывает представление, что немецкие солдаты (военные) происходят от «русского юнкерства», а национал-социализм – это «враждебный рабочему классу фашизм».
Тот факт, что в немецком вермахте для офицеров и рядовых солдат выделяется одинаковый рацион, был, даже для наших лучших друзей, в сельской местности, настоящим откровением, причем, для немногих царских реакционеров... даже не совсем приятным. Бросающаяся в глаза немецкая дисциплина в повседневном поведении солдат и офицеров (вместе едят, вместе спят и все равно между ними дистанция) для многих также непонятна. [Также] как и «буржуазный жизненный уровень немецкого солдата», который ежедневно бреется, чистит сапоги, прополаскивает зубы и моет солдатскую посуду Седой босой деревенский пастух, который работал пастухом еще в колхозе «прежнего правительства», то есть находился к этому «правительству» как бы ближе, в долгой беседе со мной охарактеризовал немецкие войска следующим образом: «Ваши офицеры и солдаты больше социалисты, чем даже “те”!». Он имел в виду, на понятном (принятом) здесь языке, советы. Этот человек даже не знает, как он прав. Истина немецкого национал-социализма, однажды понятая, самое сильное оружие против всех советских пропагандистских искажений.
Широко распространено мнение, что немецкие офицеры, все без исключе¬ния, помещики и богатые дворяне. В одном большом провинциальном городе один говоривший по-немецки бургомистр, на полном серьезе спросил, почему комендант гарнизонной комендатуры называется «господин капитан такой-то», в то время, как даже переводчик (прибалтиец), называется «господин фон....»?
То, что я не являюсь сыном крупного помещика, вызвало удивление у интервьюировавшего меня редактора газеты, и он незамедлительно подчеркнул эту мысль в своей газете. Средний человек в состоянии только с трудом поверить и представить себе, что немецкий крестьянин не настолько беден как советский. На одном из собраний крестьян мне пришлось доказывать бывшему военнопленному времен Первой мировой войны, что на показанной им фотографии (между тем, очень заботливо сохраненной) с изображением «его» немецкого крестьянского двора в Вестфалии, не господский дом, а действительно «домик немецкого крестьянина». Хотя я все объяснил, все же почувствовал, что мне не очень поверили. Если же затратив много усилий описать, наконец, здешним собеседникам более подробно немецкого рабочего и немецкого крестьянина, то люди здесь реагируют на это, как правило, двумя формулами мышления, которые им, очевидно в свое время для таких случаев были внушены – рабочий является «горожанином», а крестьянин – «фермером» (по-русски «фермер», а по-украински «хвармер»). Сущность рабочего и крестьянина настолько пролетаризировалась, что она уже не соответствует немецкому аналогу.
Конечно, в том, как здесь понимают немцев, кроется и определенная опасность. Люди здесь склонны к тому, чтобы видеть в нас магов, которые могут чудесным образом извлекать из рукава все товары, необходимые для ежедневной жизни. Прежде всего керосин, одежду и сапоги, что мы закованные в броню аскеты, которым алкоголь и женщины чужды, что мы неприступные господа, которые не позарятся на чужие ковры, бронзовые подсвечники или на обычную кожу для сапог. Если факты вступают в противоречие хоть в одном из названных примеров с этим мнением, то наступает очень сильное разочарование.
С другой стороны, национальное самосознание постепенно размывается. Политика советов исходила из того, что национальный рост должен раствориться, в результате чего будет создан, окрашенный в великорусский цвет, советский патриотизм. В украинском случае, этот вопрос заострялся еще тем обстоятельством, что эта нация, биологически сильная, живущая на нерве московской военной промышленности и на плодотворном черноземе, неоднократно восставала против Москвы, и до голодных годов (1932-1934) действительно представлял собой внутреннюю опасность. Члены украинской академии наук в 1941 г. были увезены из Киева в Центральную Россию, сильный слой крестьянства был уничтожен коллективизацией, украинских граждан в городах и раньше почти не было. Украинская нация теряла себя биологически, а именно – в городах за счет притока русского населения или за счет смешанных браков (при этом не было ограничений на рождаемость!).
Здесь, на равнинной территории, знание старинных украинских национальных песен, национальных красок (цветов) и гербов, национальных проблем и традиций было минимальным. Ничто не отражает так сильно изменение народного сознания, как изменения, которые произошли в мировоззрении массы в отношении национального героя Симона Петлюры. Этот лидер и любимец народа, командир свободного корпуса (1917-1920 гг.), глава государства в 1919-1920 гг., убитый в 1925 г. еврейским агентом, в свое время символ национального восстания против царизма и третьего интернационала (в его армии сражались живущие еще и сегодня отцы молодого украинского поколения), низведен под давлением большевистской пропаганды до уровня «бунтующего атамана», до гайдука, имя которого даже патриотами произносилось шепотом.
Однако его память стала знаменем для народного самосознания. В той мере, в которой запрещалось быть национальным украинцем, население снова возвращалось к тому, чтобы принадлежать к партизанским формированиям Петлюры, быть его упрямыми и временами занимающимися грабежами бойцами которые, хотя уже не были в состоянии выступить против ненавистного московского государства, как такового, но выступали против отдельных его представителей: еврейские погромы, расстрелы комиссаров, поджоги лесов и магазинов, пассивное сопротивление.
Поэтому народное сознание украинцев в последние годы выражалось не «политическими», а «криминальными» формами. По взглядам Москвы, это были «бандиты», а по мнению украинцев – это «повстанцы» Петлюры или какого-либо другого «атамана».
Красному знамени советского государства они противопоставили зеленое знамя восстания, за индивидуальными масштабами (задачами) которого они начинали забывать желто-голубое знамя всей нации.
С приходом войск [гитлеровских] в том сознании произошел перелом. Под лавинообразно растущей пропагандой «шепотом» все недовольное пустило корни в органическую среду народного порядка, из «зеленых» петлюровцев они стали «желто-голубыми украинцами». Однако градус их народного (национального) самосознания в настоящее время все еще, очень далек от точки кипения.
После испытаний в горниле страданий и познания истины эти консервативные крестьяне, так же как болгары и словаки, в будущих поколениях будут преисполнены духа национального (не националистического) содержания.
Контактные возможности
для немецкой пропаганды и администрации.
Объективные признаки украинского народа
С опустошением национального сознания большевикам не удалось уничтожить сам народ. Все, что осталось после годов голода и преследований, закалилось в борьбе за жизнь, оно непоколебимо в своей свидетельской силе.
Язык народа, несмотря на все включения, технические сокращения и излишние переосмысления, сохранился и является безупречным.
Так как советы, в противоположность царю, терпеливо относились к украинским школам на всех ступенях, получился даже парадокс – украинский язык теперь стал более распространенным и звучит более чисто, чем перед Первой мировой войной.
Это же можно сказать и об украинской литературе, и украинском искусстве. Украинский театр в советское время был заботливо ухожен (в царское время он был запрещен). Украинскому поэту Шевченко в Киеве создан настоящий культ (два музея Шевченко, один памятник Шевченко, один бульвар Шевченко и т.д.).
Сохранилась большая часть народных песен. Хотя исчезли дерзкие (боевые, походные) казацкие песни, которые могли быть легко истолкованы советской системой как провокация (в тайне их продолжали петь, а теперь они начинают появляться открыто), но еще остались любимые старинные народные песни о любви, песни о родине и знаменитые меланхолические «думы» странствующих нищих и певцов. В определенной степени большевизм явился даже возбудителем того, что народ нелегально переделал его официальные песни (например, пресловутую «песню о партизанах»), и продолжал петь ее с другим (национальным) содержанием.
В некоторых районах в народе были распространены антибольшевистские стихи, содержавшие ненависть и насмешку. В вышеупомянутом дневнике голодавшей учительницы из Харькова были записаны некоторые из таких стихов и песен.
Кажется, что у населения сохранилась большая часть старых обычаев.
В день святого Спаса (праздник благодарности за урожай, по западному календарю – 19 августа) по всей Украине одновременно перед церквями появляются все крестьяне, крестьянки и дети. Появляются они также возле немецких гарнизонов, принося с собой подарки в виде фруктов, которые дарят неуклюже и неловко, но с истинной сердечностью. Там, где представители населения приветствовали вермахт, делалось это по старым обычаям с хлебом и солью. Перед тем как отрезать от буханки свежего хлеба первый ломоть, крестьянка всегда перекрестится, так же, как и перед тем, чтобы загасить керосиновую лампу.
Отсутствуют только живописные национальные одежды. Это происходит не из-за внутреннего отрицания, а из-за того, что при нынешней общей нищете, этого просто нет сейчас в наличии. Тем не менее в районе Умани я уже встречал девушек, которые во время работ по сбору урожая и работ в колхозе, снова демонстративно украсили свои старые блузы и юбки вышивкой, которую сделали для себя в результате упорного труда в ночное время.
Слой национальных руководителей (лидеров)
В общем и целом эта категория считается ликвидированной, однако она есть (часто в неосознанных зачатках). Ее ядром и центром является украинская интеллигенция. По двум причинам эта интеллигенция показалась вначале незаметной для немцев.
Во-первых, потому что она в своей большей части еще пока находится в Красной армии, в концентрационных лагерях или поездах, увозящих на восток, она будет пытаться (и наш опыт до сих подтверждает это) вернуться на Родину и сознательно включиться в структуру нового порядка.
Вместе с тем эта интеллигенция принципиально отличается от западноевропейской. Не говоря уже о том, что по чисто внешним признакам ее едва можно отличить от пролетариев. Она не носит стоячих воротничков и редко бреется, ее развитие и положение в обществе складывалось не так, как у нас. Украинский интеллигент в СССР – это не «универсальный» или «классический» тип образованного человека в Европе, а высоко квалифицированный ремесленник, специалист-практик в относительно узко ограниченной области: ветеринар, агроном, полевод, банщик, но не коммунистический тракторист. Ограниченность образования защищала его от интелектуалистской проблематики, практика профессии привязывала интеллигенцию к массам народа, тактика системы решительно отмежевывала ее от коммунистической Партийной организации.
Сформированная таким образом «интеллигенция», не имеет ничего общего с либерально-шовинистическими проблемами XIX в., с бунтарством и непокорностью, она лишена запросов, неприметна, но в своем большинстве чувствует себя трудовой частью своей освобожденной нации. Ее интересы на далекую перспективу будут только жизненно-бытового характера, она будет с полной ответственностью участвовать в создании нового порядка, будет дисциплинированным исполнителем.
Понятие «украинское государство» в настоящее время очень приглушено. Все три попытки создания национального государства, о которых еще помнит поколение Первой мировой войны по годам 1917-1921, себя скомпрометировали. То, что осталось в рамках Советского Союза от «федеративной республики», не вышло за масштабы коммунистической провинции. И только действительно состоявшееся после 1939 г. национальное объедение всех этнографических украинских окраинных областей (Галиция, Волынь, Бессарабия, Буковина) со своей родиной явилось примечательном событием в истории украинского народа, однако напор последующих фактов вскоре оказал на него свое воздействие.
Приглушенное украинское сознание в отношении своей государственности является лучшей предпосылкой для политической формы немецких претензий на руководство в этом регионе.
Если не способствовать развитию этого чувства стремления к самостоятельному государству, а только осторожно регулировать чувство родины, то украинская нация превратится из руководимой русскими родины Советского Союза в руководимую немцами Европу.


ЦГАВОВУ Украины. Ф. КМФ-8. Оп. 1. Д. 38. Л. 43-65. Заверенная копия.
Ибо в последний день надо побегать боюсь что не успею